Сколько ему оставалось жить? Несколько дней? Сутки? Несколько часов? Он потерял счет часам, сидя в подземной одиночной камере.

Последние трое суток были особенно мучительными.

Днем — неотлучное пребывание в камере без дневного света, на хлебе и безвкусной баланде, без возможности присесть или прилечь, кроме как на холодном бетонном полу, поскольку единственная откидная койка рано утром приковывалась цепью к стене до позднего вечера.

Ночью — многочасовые допросы, попытки следователя добиться от него «чистосердечного признания» в преступлениях, которые он не совершал, заставить выдать сообщников, которых не было, угрозы, избиение резиновой дубинкой по спине.

Допросы начинались вскоре после отбоя, когда можно было прилечь на откинутую лавку и успеть сомкнуть глаза на несколько минут. А заканчивались за час или два до того, как оглушительно лязгнет дверной замок и с криком «Подъем!» войдет охранник, чтобы сбросить заключенного с койки на пол, если он не успел соскочить сам, и снова приковать койку к стене.

Но сегодня с утра тишина. Не лязгает замок, не входит охранник. И заключенному вдруг становится совершенно ясно, что расстрельный приговор ему уже вынесен.

Удивительно, но на душе у него полное спокойствие. Казалось бы, мысль о грядущей казни должна тревожить, приводить в смятение. Но она даже скорее радует. Раньше, пока он находился на свободе, пугала постоянная опасность ареста. В лагере и ссылке пугала неизвестность. А сейчас все позади. Остается только дождаться последней минуты.

«Господи, помоги», — вздохнул он.